Край беглых авантюристов
Иная важнейшая культурно-историческая веха пермской земли – поход Ермака на Сибирь в конце XVI века. История общеизвестная, однако, не все знают, что это славное военно-разбойничье предприятие было чистой авантюрой тогдашних фактических хозяев Западного Урала, крупнейших по тем временам купцов Строгановых. Они позвали Ермака с дружиной волжских казаков в свои уральские вотчины якобы для их защиты от распоясавшихся вогулов. Царь Иван Грозный в тот нелёгкий для Руси момент ни о каком рывке за Уральский хребет даже не помышлял, ибо боялся большого противостояния с тамошними татарскими и вогульскими племенами, объединившимися уже в мощные союзы. Узнав от чердынского воеводы, что Ермак отплыл из Чусовских Городков вверх по течению реки Чусовой на восток, царь разразился в адрес Строгановых грозной грамотой, объявив их самовольные действия «изменой» и «воровством». Он потребовал немедленно вернуть войско, угрожая в случае неповиновения казаков «перевешать», а Строгановым обещая «большую опалу». И только победа Ермака Тимофеевича над сибирским ханом Кучумом и занятие его столицы Искера, близ нынешнего Тобольска, всех спасло от крутого норова Иоанна Васильевича. Ведь непослушных победителей на Руси если и судят, то не сразу, так что у них есть время поскорее умереть, каковой возможностью атаман Ермак благополучно воспользовался в одном из следующих боёв с татарами. Понятно, что Ермак для пермяков фигура культовая. До сих пор спорят, пришлый ли он волжский казак или уроженец здешних мест. Маршрут его перемещения по реке Чусовой, затем по её притоку Серебрянке, где они бросили свои струги, наконец, пеший переход через меридиан в Азию и постройка плотов, на которых стали спускаться по речке Тагилу, относящемуся уже не к волжскому бассейну, а несущему свои воды в Иртыш, Обь и Северный Ледовитый океан, изучен досконально: где зимовали, где воевали, где зарыли клады, которые иные пермяки упорно ищут по сей день.
В этом смысле безусловно стоит посетить Этнографический парк истории реки Чусовой в городе Чусовом, где есть не только музей Ермака, но и воспроизведена и живёт своей жизнью старинная уральская деревня с действующими церквями, кузнями, лавками, пасеками, избами, банями, домашней живностью и прочим.
Не все жители края глубоко прониклись смыслом своей земли как великого порога, оттолкнувшись от которого Русь шагнула в бескрайнюю Сибирь. Однако, Ермака у нас точно почитают за своего, поскольку он воплощает собой фигуру деятеля не только харизматично-героического, говоря современным языком удалого-безбашенного, но и, что важно, опально-беглого с большой земли. Это типаж очень наш пермско-уральский. Все мы немножко беглые. Помимо казаков множество крепостных крестьян бежало сюда от лютого барина и прибивалось к солеварням или медеплавильным заводам тех же Строгановых – они сильно не копались в биографиях, если человек честно работал и свыше меры не шалил. Бежали хлысты, довольно массово - старообрядцы, как беглопоповского толка, прежде всего «белокриницкие», так и беспоповцы разных согласий: часовенные, максимовцы, дёминцы, сохранившиеся по сей день. Здесь, в таёжной изоляции, их духовные искания часто усиливались и выдавали самые экзотичные ответвления: бегунов, скопцов, дырников…
Помимо русских бежали к нам в XVI-XVII веках из европейской России прочь от христианизации удмурты и марийцы, чтобы сохранить свою исконную языческую веру. Буйские удмурты-язычники – по названию реки Буй - и сейчас благополучно живут в Куединском районе, их порядка 30 тысяч. Марийцы тоже есть, несколько их деревень разбросано по берегам Сылвы в Суксунском районе, здесь же находятся их священные рощи, где они совершают жертвоприношения животных великому богу Куго Юмо, однако, марийцы-язычники, разъезжаясь на заработки, мешаясь и обрусевая, истаивают на глазах, их осталось тысячи четыре. При желании можно приехать к ним, например, в начале мая на праздник изгнания шайтана накануне Егорьева дня - с прыжками через костры, со стрельбой из ружей и прочей весёлой мистической беготнёй, но добираться придётся долго.
В начале ХХI века к нам в Пермь потянулись другие вечные изгнанники: среднеазиатские цыгане-люли и любавичские хасиды из Бруклина и израильского Кфар-Хабад, но об этих в другой раз.
Загадочный огонь для Перми
Говоря о дореволюционной истории Перми нельзя не вспомнить таинственное и драматическое происшествие: пожар 14 сентября 1842 года. Загадка его состоит в том, что он был предсказан заранее: за несколько недель до этого по городу распространились записки с предупреждениями. Стала нарастать паника. Некоторые грузили пожитки на подводы и ночной порой пытались тихонько вывезти самое ценное за город, но заботливая полиция заворачивала людей назад, дабы не провоцировать панику и ажитацию. Стражи порядка и все жители губернской столицы усилили бдительность до крайности. Всех подозрительных личностей стали задерживать, ночью по всем улицам выставлялись дозоры. И всё же ровно в назначенный день город заполыхал сразу с нескольких сторон, и гонимый ветром огонь пошёл гулять по стенам и крышам сплошь деревянных построек. Современники оставили нам подробное описание этого события, и это описание настоящей катастрофы. «…Утро 14 сентября было в полном смысле прекрасное, - вспоминал пермяк Дмитрий Смышляев. - Солнце так приветливо облило Пермь своими теплыми лучами, такою жизнью наполнило воздух, так сладко защебетали птички на деревьях, что трудно было видеть в этом предзнаменование чего-нибудь недоброго. Пермяки, несмотря на тревожные ожидания свои, толпами повалили в церкви праздновать Воздвижение Честного и Животворящего Креста… О, как многим из них памятно это прекрасное утро!.. Едва народ успел наполнить церкви, как благовест смешался со зловещими, монотонными звуками набата. Все, вне себя, бросились к своим домам – спасать, что можно спасти. …Вскоре уже Кунгурский бульвар, окаймляющий город, был покрыт густыми клубами дыма, выходящими из него, как из жерла колоссальной трубы, слышались свист и треск пламени, которое, несмотря на ясный день, багровыми полосами колыхалось в дыму… Наступила ночь; страшное зарево заиграло на небе, и город весь потонул в огне…».
Жизнь города разделилась тогда на «до» и «после пожара». Сгорело свыше 300 домовладений, свыше сотни лабазов, складов, амбаров, в огне погибли колоссальные материальные ценности, уникальные книги, документы, картины и произведения искусства. Тысячи людей несмотря на осень на длительное время поселились «на уличных бивуаках». Разбираться с причинами и последствиями происшествия в Пермь приезжал тогда флигель-адьютант государя Александр Казарский с целой комиссией, подозревали то ссыльных поляков, то масонов из тайно действующей в Перми ложи «Золотой ключ», искали, допрашивали, но никого не нашли. Сейчас вам покажут в Перми лишь несколько допожарных построек, которые легко сосчитать по пальцам одной руки экскурсовода, и главной из них является собор Петра и Павла, старейшее пермское здание.
Пермь тюремно-литературная
Множество великих посетило наш край в разное время. Кто-то из них живал здесь в ссылке, как опальный граф Сперанский и позже писатель-демократ Короленко, а кому-то довелось либо транзитом, либо с серьёзной остановкой прошествовать через Пермь в кандалах, каковых множество: от Радищева, декабристов с последующими жёнами, Достоевского и заканчивая советскими узниками: Варламом Шаламовым, воспевшим местный «Вишерлаг», Мандельштамом и замечательным русским прозаиком Леонидом Бородиным. Этот за свои писания последним, уже при Горбачёве, вышел из политического лагеря «Пермь-36», где он коротал 8-летний срок вместе с еврейскими угонщиками самолётов и армянскими подрывниками московского метро. И лишь хитроусый Антон Павлович Чехов с комфортом приплыл в Пермь по Каме на пароходе, направляясь на Сахалин.
Многие пермяки считают, что как раз Чехова было бы здорово протащить по местному Сибирскому тракту пешим и под конвоем, поскольку именно он в отличие от прочих написал про Пермь самые отборные гадости. «Кама прескучнейшая река. – жаловался он в письме сестре. - Звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя, которому нет конца. Камские города серы; кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи... На пристанях толпится интеллигенция, для которой приход парохода - событие».
В другом месте он характеризует пермяков другим сомнительным комплиментом: как «цепких, устойчивых, черноземных людей». И это при том, что именно Пермь вдохновила Чехова на его самую звёздную пьесу «Три сестры», успешно идущую во всех театрах мира - в письме Горькому он так и пишет, что действие пьесы происходит здесь. Пермские краеведы уверены, что прототипом выступили три дочери местного обрусевшего немца Владимира Ивановича фон Циммермана: Оттилия, Маргарита и Эвелина. Правда, у Чехова истерично-анемичные сёстры Прозоровы изнемогают от безделия, тяжко страдают от провинциальной жизни и стонут: «В Моськву! В Моськву!..», а реальные сёстры Циммерман были местными подвижницами, открыли гимназию и всю жизнь там учительствовали. Так или иначе, на их могиле на лютеранском участке старейшего пермского Егошихинского кладбища написано, что здесь покоятся прототипы чеховских трёх сестёр.
Однако, в предреволюционные годы в наших краях побывал и более благодарный посетитель: в 1916 году здесь прятался от призыва на фронты Первой мировой Борис Пастернак. Он жил в самой Перми, а также в посёлке Всеволодо-Вильва, гостя в доме Бориса Сбарского, управляющего уральскими заводами Саввы Морозова.
Уже через считанные годы этот аристократический раёк рухнет, а выдающемуся химику Сбарскому придётся заняться бальзамированием тела Ленина. 26-летний Пастернак в тот период мыслил себя не литератором, а музыкантом. «Теперь стараюсь зацементировать прочно фундамент для занятий музыкой, - пишет он из Всеволодо-Вильвы родителям, - когда этот фундамент будет достаточно крепок, опять вернусь ко многим местным удовольствиям, которым случай подобный, быть может, никогда уже больше не представится, – я имею в виду то изобилье, в котором их можно здесь иметь, и ту широту, с которою ими можно пользоваться…». Как пишут биографы, самым главным и изобильным из местных удовольствий стала для него Фанни Сбарская, супруга хозяина, с которой Пастернак закрутил за спиной у мужа головокружительный роман. Все эти яркие пермские впечатления, как установлено литературоведами, воскресли позже в знаменитом нобелевском романе «Доктор Живаго», где Пермь предстала городом Юрятином, а Всеволодо-Вильва – селом Варыкино, куда Юрий Живаго бежал со своей возлюбленной от кипучего революционного колоброда. Сама же главная героиня произведения Лара, как считается, вобрала в себя многие черты гостеприимной Фанни Сбарской. В Перми вам покажут и дом Лары, и юрятинскую читальню, куда захаживал главный герой, и прочие точки, действительно весьма точно укладывающиеся в топографию романа. Признаюсь, дочитать до конца прескучнейшего «Доктора Живаго» меня заставил один лишь пермский патриотизм, но, быть может, вы оцениваете эту книжку выше. А благодарные пермяки поставили Пастернаку памятник в Перми и открыли дом-музей во Всеволодо-Вильве.
О пермских велосипедах
Помимо всяческих мастеров словесности наша земля славится техническими гениями. Например, в пермских музеях вам на полном серьёзе расскажут и покажут, что в Пермской губернии был изобретён первый в мире велосипед. Хотите верьте, хотите нет, но документально установлено, что крепостной кузнец Нижнетагильского завода Ефим Артамонов не только собрал это чудо техники с огромным передним колесом и маленьким задним, но и лично приехал на нём в Москву, и там 15 сентября 1801 года состоялась его презентация на Ходынском поле, а затем велосипед попал в царское собрание редкостей и курьёзов. Никому патентовать новое уральское изобретение и ставить его производство на поток не пришло в голову, ну, вы же знаете этих москвичей. А в Германии велосипед был сделан и запущен в аристократические массы лишь в середине XIX века, и уже оттуда пришёл в Россию как европейская модная диковина. В общем, как всегда. В позднесоветское время в Перми открылся велозавод, выпускавший скверные велики «Кама» с маленькими толстыми колёсами – подозреваю, что за образец взяли заднее колесо артамоновской машины, чтобы не возиться с разработкой своего.
Примерная такая же история произошла с другим уроженцем нашей губернии Александром Степановичем Поповым, изобретателем радио. Само техническое чудо было создано им позже уже в Питере, но любой просвещённый пермский православный батюшка скажет вам, что это закономерным образом могло произойти только с Поповым, сыном священника и выпускником Пермской духовной семинарии. Когда несколько лет назад в Перми открывали большой памятник Александру Попову на улице его же имени, присутствовало всё руководство Пермской епархии, и открытие беспроводной передачи сигнала было объявлено божественным откровением. Зафиксировано, что когда в 1895 году на заседании Русского физико-химического общества Попов впервые продемонстрировал работу первого в мире радиоприёмника, он пояснил, что прибор «может быть применен к передаче сигналов на расстояние при помощи быстрых электрических колебаний, как только будет найден источник таких колебаний, обладающих достаточной энергией». Пермяки знают эту историю и пересказывают суть чуть проще: Попов изобрёл радио, включил, а слушать-то нечего... Потому и бросил с этим возиться, и патентовать не стал. А итальяшка Маркони разузнал всё, срисовал чертёж, списал слова и побежал за Нобелевской премией, причём только в 1909 году. Мировую проблему спорного авторства изобретения радио любой пермяк разрешает лаконично и убедительно: «Маркони сосёт».
И лишь одно из пермских изобретений было адекватно зарегистрировано и вошло в историю, и это открытие тоже грандиозно: электросварка, изобретённая горным начальником Пермских пушечных заводов Николаем Гавриловичем Славяновым. Тут уже украсть у пермяка не смогли, как не старались, поскольку он презентовал сварку в 1893 году на Всемирной выставке в Чикаго: методом дуговой сварки с помощью плавящихся электродов он сварил свой знаменитый 6-гранный «славяновский стакан», сплавив воедино латунь, медь, сталь, бронзу, железо-медный сплав и ещё другую, колокольную, бронзу. До этого все были уверены, что спаять чёрные и цветные металлы друг с другом в принципе невозможно. Местные остряки соревнуются, трактуя на разные лады то, что пермяк сварил именно гранёный стакан, а не что иное. На этом своём огромном стакане, но уже в мраморном исполнении Славянов возвышается в Перми над площадью Дружбы в виде памятника. Благодаря публичности события патенты на электросварку были получены тогда в США, Франции, Германии, Швеции, Бельгии и т.д., и была проложена технологическая дорога к авиации, полетам в космос и многому-многому другому. Сам знаменитый стакан находится сейчас в доме-музее Славянова возле Пермских пушечных заводов, работающих, кстати, по сей день и выпускающих «Грады», «Гиацинты» и прочие могучие установки залпового огня. Со стакана не спускают глаз, ведь вокруг так и шастают москвичи.
Из Перми Великой в Пермь советскую
Ярким своеобразием проявила себя Пермь в дни Великой Октябрьской социалистической революции, о чем стыдливо умалчивалось на протяжении всего советского времени: в краевой столице толпа солдатов, рабочих и городской голытьбы произвела тогда первую архиважную экспроприацию. А именно захватила большие пивные и винные склады купцов Поклевских на улице Соликамской. Все попытки направить вооружённую силу на прекращение широко развернувшейся вакханалии заканчивались хмельными братаниями, и каждая новая прибывшая группа солдатов, забыв воинский долг, вскоре присоединялась к пирующим. Упившаяся многотысячная толпа повалила громить магазины и рынки, не брезгуя ни часовыми, ни шляпными лавками, ни, разумеется, новыми винными погребами. Общегородская гулянка длилась дня три, и в ней приняла участия бОльшая часть 15-тысячного пермского гарнизона. Неизвестно, были ли эти события кем-то инспирированы, но на выборах, последовавших вскоре, испуганный анархией обыватель проголосовал уже не за демократично и вежливо управлявших ранее городом меньшевиков и эсеров, а за воплощавших собою «железную руку» большевиков.
Воспользовавшись положением, кратко упомяну о моей семье. В Петербургском университете крупный ботаник, специалист по морским водорослям Александр Германович Генкель (Henckel в немецком оригинале) слыл за «красную профессуру», поскольку водил знакомство с социал-демократами, стал первым переводчиком на русский язык «Утопии» Томаса Мора и «Города солнца» Компанеллы, а летом 1907 года у себя на даче в Финляндии приютил Ленина с Крупской. При этом Генкель, мой прадед по материнской линии, явно пребывал в противоречивых духовных исканиях, с наступлением Первой мировой войны он, несмотря на немецкое происхождение, отправился добровольцем на фронт и получил за храбрость георгиевский крест. Однако, подозрительному учёному всё равно в Петербурге профессорской должности не давали и держали в приват-доцентах. Поэтому когда в 1916 году встал вопрос об открытии в медвежьем углу, в Перми, первого на Урале университета, профессор Генкель сорвался с места и с семьёй, включавщей шестерых детей, рванул сюда организовывать этот самый университет (стоящий сейчас на улице Генкеля). Что и сделал с блеском, будучи одарённым организатором, и заложив попутно, уже в 20-х годах, грандиозный ботанический сад (носящий сейчас его имя). Прошлые околокоммунистические симпатии Генкеля не помешали красным пару раз ставить его к стенке за чистую белую «буржуйскую» рубашку, так что он едва спасался: знавшие его горожане вовремя объясняли, что он не буржуй, а «учитель». А затем не помешали Генкелям с восторгом встречать Колчака, отбившего город у красных под новый 1919 год, и летом того же года в ужасе бежать с белыми в Сибирь, когда красные вернулись. Потом Генкели, преодолев страх, всё же возвратились в советскую Пермь, и на тот момент всё более-менее обошлось…
Ну и про уши
Каждый пермяк на веки обречён регулярно слышать от всякого носителя русского языка очень интеллектуальный вопрос: «А почему пермяк-солёны уши? Чё это они солёные-то?» Не избег этого сущностного экзистенциального вопроса от редактора и автор этого текста. Отвечаю терпеливо и кротко. Начиная с XVI века главной специализацией нашей земли на общерусском рынке было солеварение, металлургия добавилась лишь потом. Соль-пермянка с верховьев Камы, из Соликамска и Усолья, барками, а затем баржами сплавлялась вниз до Волги и там распродавалась по всей Руси. Разумеется, добывали её, грузили, носили, возили пермяки, как исконные коми-пермяки, так и пришлые опермяченные русские. Соль при переноске сыпалась из мешка за шиворот и на уши грузчику. От этого у пермяков-работников соляного бизнеса шея и уши часто были разъеденные солью, воспалённые и красные. И это навсегда стало фирменной приметой моих земляков и источником их неизменного шарма. Причём не только для иногородних, но и для нашей собственной пермской идентичности. Вот мы тянемся к знаниям, к настоящей, понимаешь, культуре, пишем умные книжки, соблюдаем кворум, выступаем в прениях, а сами знаем, что уши-то солёные. Если вы настойчиво расспросите женщин иных земель, вступавших с пермяком в интимные отношения, они, запинаясь и краснея, подтвердят это. Ну, и мы уже стали гордиться этим едва ли не больше, чем всем вышеперечисленным в этой статье. Ну да, солёные. И мы гордо развешиваем их по обе стороны, в Европу и Азию: эй, соседи, други и недруги, а ну попробуйте, кто не трус: они у нас солёные!..
Роман ЮШКОВ,
кандидат географических наук
Оригинальная публикация - журнал "Патрон", Рига
кандидат географических наук
Оригинальная публикация - журнал "Патрон", Рига